Вся жизнь и игра
Фото: Les Productions Georges de Beauregard; SNC
«На последнем дыхании». Жан-Люк Годар, 1960
Фото: Les Productions Georges de Beauregard; SNC
9 апреля Жан-Полю Бельмондо исполнилось бы 90. В 2016-м он попрощался с великой карьерой и влюбленной публикой крохотной, но предельно честной книжкой, автобиографией «Тысяча жизней лучше, чем одна». Наверное, под тем же заголовком могла быть напечатана исповедь любого актера, да хоть его вечного соперника Делона, однако Бельмондо сильнее прочих коллег по цеху верил, что жизнь — самая прекрасная штука на свете, неважно, короткая или длинная. Зинаида Пронченко рассказывает, как любовь к жизни сделала его экранные смерти великими и почему между «актерством» и «комедиантством» он выбирал последнее.
Долгая и счастливая жизнь
Развернуть на весь экран
1 / 3
Жизнь и смерть Бельмондо случились почти по одному адресу — на парижской улице Кампань-Премьер, где Мишель Пуакар, его герой из годаровского «На последнем дыхании», с наивной брезгливостью умирал от предательской пули, едва успев родиться в качестве нового героя поколения — и, оказалось, на все времена. Много лет спустя, после торжественной церемонии во дворе Дома инвалидов, где с Бельмондо прощались — как и полагается, под музыку Морриконе из «Профессионала» — и Макрон, и Саркози, и Олланд, его похоронят на кладбище Монпарнас, к которому ведет та же Кампань-Премьер. Кладбищенские стражи по предварительному сговору с семьей усопшего рассказывали публике, что Бебель лежит с отцом, скульптором Полем Бельмондо, а на самом деле его последней волей было упокоиться рядом с любимой дочерью, трагически погибшей еще в девяностых при пожаре. На венках и букетах обманутых поклонников неизменно красовалась надпись «На последнем дыхании», и только Делон, по слухам, сопроводил свою композицию из белоснежных лилий панибратским «Франсуа от Рока», отсылая случайных свидетелей этого интимного жеста к их главному совместному успеху — картине «Борсалино», из-за которой они рассорились на целую декаду, глупо не поделив барыши. Делон, разумеется, имеет право на такую фамильярность. Четырежды они с Бельмондо появлялись под руку на экране, и, в общем, французский кинематограф золотых шестидесятых, позолоченных семидесятых действительно прошел между их талантами, словно между собакой и волком, не случайно финальный дуэт получил название «Один шанс на двоих». Ведь, правда, то славное время принадлежало исключительно этим двоим.
Путевка в жизнь
В отличие от Делона, скитавшегося все детство по голодным приютам и холодным кормилицам, Бельмондо рос в атмосфере полной идиллии. Единственным изъяном на парадном семейном портрете были светские связи отца с коллаборационистами от искусства: пока Жан-Поль с братом и мамой прятались в соседних деревнях, Поль Бельмондо вынужденно чаевничал в парижских гостиных с певцом арийского эталона скульптором Арно Брекером. Впрочем, эти прегрешения не имели послевоенных последствий, и свое первое прослушивание Жан-Поль получил благодаря близкой дружбе отца с корифеями «Комеди Франсез». К Андре Бруно Бельмондо заявился подростком, прямо в ложу, читать «Сапожника и финансиста» Лафонтена. «Катастрофа,— огласил вердикт Бруно.— Кажется, ваш сын болтал о карьере пастуха — туда ему и дорога, возможно, в степной глуши у него получится рассмешить животных или насекомых». Нечто подобное Бельмондо услышит снова, уже в более взрослом возрасте, выпускаясь из Консерватории, куда он и поступил-то далеко не с первой попытки. С такой внешностью главные роли не светят, с таким носом не играют любовь, повторяли друг за другом напыщенные профессоры вроде Раймона Жирара.
Как бы горько ни было Бельмондо, мечтавшему изображать страдания Сирано и метания Кина, его громкий смех кулуары Консерватории помнят и по сей день — не берут в трагики, пойду в комики, в плутоватые лакеи, верные оруженосцы, на любые подпевки и в безмолвные фигуранты массовки, лишь бы не покидать театр. Опять же, в отличие от Делона, всегда именовавшего себя «актером», то есть кинозвездой, Бельмондо мыслил и понимал свою сущность исключительно как «комедиантскую». А комедиант — это тот, кто не доверяет дух материи целлулоида, тот, кто выходит к зрителю вживую, каждый вечер, как в первый раз.
Доказательство жизни
Развернуть на весь экран
Еще фото
1 / 4
Уже в те ранние годы вокруг Бельмондо сложилась компания, которую в желтой прессе потом называли «бандой Бебеля»,— главным запевалой, конечно, был Ги Бедос, дедушка галльского стендапа, но не отставал и Клод Брассёр, впоследствии звезда столь обожаемого международной аудиторией «Бума». Тысячу жизней не стоит вести в одиночку, у кого бы ни снимался Бельмондо, он обязательно тащил в команду друзей, ставших подельниками в студенческие времена.
Примерно таким составом Бельмондо и компанию увидел Годар — на одном из бульваров, скорее всего Сен-Мишель: прикид расхристанный, взгляд дерзкий, на губах вместе с сигаретой застыла наглая улыбка. Новое время, новые лица, новые смыслы. Попробовать поработать вместе они решили на короткометражке «Шарлотта и ее жюль». Жюлем во Франции принято пренебрежительно называть ухажеров, роль которых в биографии девушки второстепенна. Бельмондо отнесся к Годару с подозрением, посчитав и за городского сумасшедшего, и за латентного гомосексуала. Но жена убедила — бояться не стоит, в худшем случае дашь сумасшедшему в нос. Собственно бокс, давнишнее хобби Бебеля, в частности, и привлек Годара — все популярное в Америке, включая виды спорта, по умолчанию являлось верхом киногении. В «Шарлотте и ее жюле» Бельмондо валяется на кровати, самоуверенно объясняя подружке, что другого такого в Париже не сыщешь, что кино, о котором она мечтает,— ложь крупным планом, а любовь лукавит лишь в мелочах. К сожалению, эта кинопроба до ума доводилась уже без Бебеля, загремевшего в армию, и озвучивал его героя сам Годар — курьезным голосом с еще более курьезным швейцарским акцентом. На экраны «Шарлотта» попала уже после «На последнем дыхании», явившего миру самого рефлексирующего и в то же время беззаботного киногероя, гангстера с душой поэта, крадущего предметы и жизни их владельцев — в рифму с веком, в котором все, даже преступления, надо совершать экспромтом и при этом постоянно поглядывая на прошлое, на свое отражение в зеркале, на круги по воде.
Эффект не заставил себя ждать, ничего и близко похожего не знавали даже насмотренные подписчики «Кайе дю синема», что уж говорить про народ Франции. Пусть главным официальным триумфом новой волны станет «400 ударов» Трюффо, выигравший приз за лучшую режиссуру в Канне, но разрушить старый мир «папиного кино» выпало именно Годару. Пуакар, а не слишком юный Дуанель тут же был объявлен лицом рассерженной молодежи, которой через несколько лет предстояло покончить уже не только с «папиным кино», но и с папиной реальностью. Сартр полагал, что де Голля отправили в отставку не леваки из Сорбонны и не пролетариат из предместий, а современный апаш, вопрошающий «быть или не быть» — у ветра, у Богарта, у газетчицы-иностранки с Елисейских Полей. И только случай, бессмысленный и беспощадный, на этот вопрос отвечает: нет.
Жить своей жизнью
Развернуть на весь экран
Еще фото
1 / 10
Успех Годара хотели повторить многие, Бельмондо получал ежедневно по почте несколько сценариев, согласно которым ему предлагалось так же бесплодно нагличать — за рулем плимута или в постели с врагом, чтобы затем неизбежно погибнуть, манерно изогнувшись под прицелом. Особенно его раздражало, что «На последнем дыхании» затмил отличные фильмы двух Клодов — Шаброля и Соте. Собственно, первые черты Пуакара проступили в замашках Бельмондо именно у Шаброля, пригласившего его в «На двойной поворот ключа» на роль Ласло Ковача, оболтуса, шныряющего по залитому солнцем Экс-ан-Провансу, ухлестывающего за «папиной дочкой», фраппирующего ее буржуазную мамочку в незабвенной сцене поедания отварной курицы на поздний завтрак. У Соте Бельмондо, напротив, максимально серьезен и помогает легендарному бандиту в исполнении Лино Вентуры пуститься в бега. Безусловно, «Взвесь весь риск» — превосходный образчик нуара с впечатляющим кастом, и Бебель и Вентура убедительно изображают отчаянные судороги ночи, чувствующей, что рассвет не за горами — ведь приговоренный к смерти знает, что начало дня — это конец и жизни и фильма.
Бельмондо старательно пробует себя в лирическом амплуа. У Питера Брука в «Модерато кантабиле», о котором позднее скажет, что данное кино понятно только дамам с авеню Поль-Думер, то есть женщинам, чей удел — всепоглощающая скука. Или у итальянцев — в «Чочаре» Де Сики он стеснительный пацифист, ослепленный бесчеловечной войной и нечеловеческой красотой Софи Лорен. В «Бездорожье» Болоньини он идет следом за другой роковой дивой Италии — Клаудией Кардинале — сначала по воровской дорожке, затем охранником в бордель.
С Годаром они снимут еще два фильма — «Женщина есть женщина» и, конечно, «Безумный Пьеро», картину, в которой вопросов опять больше, чем ответов. Что делать? Ну, допустим, кино. Тогда что такое кино? Бесконечная борьба? Не всегда удачный эксперимент? Высокая материя или низкий жанр?
Эти вопросы Бельмондо задавал себе постоянно. Пусть дни протекают в беспрерывных трудах, пусть критики за них благодарны и хвалят с завидной регулярностью, но так ли нужны публике все эти рассуждения о природе искусства и предназначении жизни? Разве драму реальности можно вылечить сценической драмой? Вряд ли, разве только выявить и обличить.
В беседах с друзьями и журналистами Бебель все чаще взывает к небесам, чтобы те послали ему режиссера, а не Автора, киника, а не циника, бытописателя, а не летописца. Небеса услышат его не сразу. Прежде чем он признает в де Брока брата, а Лотнер, Вернёй и Дере образуют его ближний круг, Бельмондо встретит Мельвиля, вспыльчивого мэтра, заезжавшего когда-то на площадку «На последнем дыхании» к Годару — благословить революционеров на бунт, завизировать книгу образов взмахом стетсоновской шляпы. Сценарий «Леона Морена, священника» поразит Бельмондо — как ему, шуту и акробату, могут предлагать роль религиозного философа, утешающего цитатами из Священного Писания одиноких женщин, чьи мужья ушли в глухое подполье или на фронт? И тем не менее его Леон Морен, практически ребенок, наставляющий взрослых, отчаявшихся найти если не идеалы, то хотя бы душевный покой,— пожалуй, самый удивительный герой шестидесятых. Безумию мира стоит противопоставить разговор с самим собой, нет никакой высшей справедливости, только та, которую ты носишь в своем сердце, оно единственный оплот, ему нужно передать все полномочия, с ним связать все надежды — и особенно ту, последнюю, ради которой ты продолжаешь бороться и жить.
Два других фильма Мельвиля, написанных специально для Бельмондо, «Стукач» и «Старший Фершо», станут тяжелым испытанием. Бельмондо не Делон, искусство не вправе требовать жертв, этика не должна уступать эстетике ни слезинки ребенка, ни волоса с головы старика — пощечина, которую он отвесит Мельвилю на съемках «Старшего Фершо», чтобы защитить честь соратника, легенды кинематографа тридцатых Шарля Ванеля, положит конец сотрудничеству и соавторству. Бельмондо со скандалом покинет незавершенный проект, Мельвилю придется выпускать картину в общем-то с открытым финалом.
Жизнь прекрасна
Развернуть на весь экран
Еще фото
1 / 11
Вторая половина шестидесятых и семидесятые — время, когда Бельмондо и кино будут означать одно, когда сбудется хвастливое пророчество его Жюля из той самой короткометражки Годара: другого такого французский кинематограф нигде не найдет. Лучше всех про этот период однажды выразился Тарантино, представляя фильм Клода Зиди «Чудовище» на кинофестивале в Лионе: «Бельмондо — это не фамилия, а глагол». Глаголом будет жечь экран Бебель на протяжении почти 20 лет. Неизменно дотла, побеждая соперников и в кадре, и за кадром.
Первое их танго с Анри Вернёем — «Обезьяна зимой» по скандальному роману Антуана Блондена, 10 заповедей алкоголизма как торжества вина над виной, которую испытывает каждый, кому безобразие, именующееся жизнью, совсем не по нраву. Если бы глупость возмещало социальное страхование, вы бы уже стали миллионером — хамит чванливому трактирщику хмельной Бельмондо при полном одобрении еще более хмельного Габена. А за окном стонет зимний ветер, подгоняя Атлантику,— утопи ты уже эту Нормандию, эту Францию, эту планету, не стоит она ни шиша.
С де Брока они начнут с костюмного водевиля «Картуш», с опозданием покорившего зрителей СССР, а затем выстрелят пулеметной очередью шедевров: «Человек из Рио», «Злоключения китайца в Китае», «Великолепный», «Неисправимый»… И непонятно, что дается Бебелю легче в этих залихватских картинах, каждая из которых ода чистой кинематографической радости: головокружительные трюки, всегда исполняемые без дублеров, или сцены тихой нежности. «Годами ты мечтаешь возвращаться домой к девушке, которая приготовит тебе с утра оладьи, а влюбляешься в ту, что и пары яиц сварить не сможет»,— размышляет Бельмондо, глядя на мирно прикорнувшую посреди фавел Франсуазу Дорлеак.
Лотнер и Дере будут наперегонки снимать Бебеля в ролях невозмутимых комиссаров и секретных агентов, пренебрегающих законом чаще, чем их шальные клиенты — вражеские шпионы, международные злодеи, марсельские наркодилеры и торговцы оружием, парижские сутенеры. Сколько бы ни чередовались в названиях фильмов полицейские и бандиты — как бы ставя под вопрос систему правосудия, кто есть кто, а не пора ли снять повязку с Фемиды,— Бельмондо все же не в пример Делону стабильно занимает сторону добра, а потому в финале выживает чаще. Однако та его экранная смерть в «Профессионале» — на пути от замка Ментенон к вертолету — перечеркнула и затмила любую гибель Делона, даже в «Самурае». Именно Жосс Бомон, которому так подло стреляют в спину, а не Джефф Костелло, приветствующий пулю с улыбкой,— один из нас, так как не верит в смерть, не хочет умирать, не готов распрощаться даже с 0одной из выпавших ему тысячи жизней.
Разумеется, в этом детективном марафоне случались и передышки во имя настоящего искусства. Бельмондо завороженно любил Катрин Денёв у Трюффо, бросив ради «Сирены с “Миссисипи”» и плантации, и фамильное гнездо, у Луи Маля в «Воре» обличал несправедливое устройство мира, в котором происхождение, увы, определяет все, а таланты джентльмена не ценят ни женщины, ни партнеры по бизнесу. В «Стависки» у Рене он из Отеля-дю-Пале в Биаррице грозит разрушить конституционный строй Третьей республики. А в «Мужчине, который мне нравится» Лелуша терзает несчастную Анни Жирардо, трусливо бросив ее в аэропорту Ниццы. Но к середине восьмидесятых его фильмография все больше напоминает спортлото — каждую новую картину называют «очередным Бельмондо», особо не вдаваясь в детали сюжета.
После жизни
Развернуть на весь экран
Чувствуя усталость, а может, смену эпох, Бельмондо возвращается в альма-матер — в театр, играть классиков, наконец-то ему рады в амплуа трагика, наконец-то он может на сцене не паясничать, поднося главным героям записочки, а изливать душу в горьких монологах. На его «Кина» по Сартру, который еще в пятидесятые переосмыслил пьесу Александра Дюма для Пьера Брассёра, каждый вечер в течение года будет стоять очередь, его блестящего «Сирано» продлят на второй сезон.
В девяностые Бельмондо готов вернуться на большой экран, но не с кем. Многих из тех, с кем он прошел этот путь, уже нет в живых, Лотнер и де Брока потеряли хватку, а новички снимают молодежь. Пресса теперь интересуется только его женщинами, а не проектами: ради кого он оставил Карлос Сотто Майор, где познакомился с Нат, не поздновато ли в этом возрасте заводить детей. Бельмондо мелькнет в роли самого себя, профессора Бебеля, у Аньес Варда, празднующей столетие кино картиной-оммажем «Сто и одна ночь Симона Синема», потом тряхнет стариной вместе с Делоном у Леконта, с Депардье и остальной бандой у Блие в «Актерах». Последней его ролью станет Шарль — молчаливый старик, выгнанный из дому сварливой женой, коротающий дни в осенних скверах,— «Человек и его собака». Он пережил инсульт, он пережил друзей и, наверное, даже кино, о котором, по крайней мере во Франции, часто говорят в прошедшем времени. Из тысячи жизней осталась одна, самая хрупкая, и тысячи жизней не хватило, чтобы вместить ту силу, что играла в нем.